AVTONOM.ORG   ЛИБЕРТАРНАЯ БИБЛИОТЕКА
Рауль Ванейгем

Трактат об умении жить для молодых поколений (Революция повседневной жизни)


ОГЛАВЛЕНИЕ


Вторая часть
 

19 глава

«Обращение перспективы вспять»

 

Свет власти затухает. Глаза общественной иллюзии подобны прорезям в маске, неспособным адаптироваться к индивидуальной субъективности. Индивидуальная точка зрения должна возобладать над фальшивым коллективным участием. В духе целостности, добиться социальности оружием субъективности, изменить всё начиная с самого себя. Обращение перспективы вспять – это позитивность негативного, плод, вырастающий из почки Старого мира (1-2).

 

 

1

 

Когда г-на Кейнера спросили, что он подразумевает под «обращением перспективы вспять», он рассказал следующий анекдот: У двух сильно привязанных друг к другу братьев была странная мания. Они отмечали события дня камешками, белым – счастливые моменты, чёрным – неприятности и разочарования. Когда же наступал вечер, при сравнении содержимого банок, один из них находил только белые камешки, а второй только чёрные. Заинтригованные подобным постоянством, с которым они настолько по разному переживали одни и те же события, они договорились посоветоваться с человеком, известным мудростью своих слов. «Вы недостаточно разговариваете друг с другом», сказал мудрец, «Каждый из вас должен мотивировать причины своего выбора, чтобы найти причины». С тех пор они так и делали. Вскоре они констатировали, что первый остался верен белым камням, а второй чёрным, но в обеих банках убавилось камней. Вместо тридцати там было по семь-восемь штук. Через какое-то время они снова пошли к мудрецу. На их лицах была печать великой грусти. «Совсем недавно», сказал один, «моя банка была полна камней цвета ночи, во мне постоянно жило отчаяние, я продолжал жить только в силу привычки, я признаю это. Теперь я редко собираю больше восьми камней, но то, что представляют собой эти восемь знаков несчастья настолько невыносимо, что я уже не могу жить в таком состоянии». А другой сказал: «Каждый день я собирал кучу белых камешков. Сегодня я насчитываю только семь или восемь, но они очаровывают меня до такой степени, что я не могу вспоминать эти счастливые моменты без того, чтобы не захотеть переживать их снова и снова, одним словом, целую вечность. Это желание мучит меня». Мудрец улыбался слушая их. «Итак, всё идёт хорошо, вещи приобретают нужный вид. Продолжайте. Ещё одно слово. Всякий раз, спрашивайте себя: почему игра в банки и камешки так сильно вас очаровывает?» Вновь оба брата встретились с мудрецом, чтобы сказать: «Мы задавали себе вопрос, но ответа не было. Тогда мы задали его всей деревне. Смотрите, какой переполох царит там теперь. По вечерам, сидя на короточках перед своими домами, целые семьи обсуждают белые и чёрные камешки. Только хозяева и знать не участвуют в этом. Чёрный или белый, камень остаётся камнем, и все они стоят одинаково, говорят они». Старик не скрывал своего удовольствия. «Дело принимает нужный оборот. Не беспокойтесь. Скоро вопрос уже не будет стоять; он утратил всю свою значимость, и однажды вы усомнитесь в том, что задавались им». Чуть позже предсказания старика оправдались так: великая радость овладела жителями деревни; на рассвете, после беспокойной ночи, солнце осветило головы хозяев и знати, насаженные на заострённые жерди палисадника.

 

2

 

Мир всегда обладал геометрией. Под каким углом и в какой перспективе люди должны разговаривать, видеть и представлять друг друга вначале решалось богами унитарных эпох. Затем люди, люди из буржуазии, сыграли с ними шутку: они разместили их в перспективе исторического становления, в которой они рождались, развивались, умирали. История стала сумерками богов.

Историзированный Бог смешивается с диалектикой своей материальности, с диалектикой господ и рабов; с историей классовой борьбы, историей иерархизированной социальной власти. Следовательно, в каком-то смысле, буржуазия начала обращение перспективы вспять, но только с тем, чтобы свести её к видимости, упразднив Бога, но оставив поддерживавшие его колонны, взмывающие в пустые небеса. И, как если бы взрыв в соборе священного расходился слишком медленными волнами шока, разложение мифа лишь сегодня, спустя два века после нападения, завершилось во фрагментированности зрелища. Буржуазия была лишь этапом в динамитной войне против Бога, этого Бога, исчезающего теперь радикально, уносящего с собой все следы своего материального происхождения: господства человека над человеком.

Экономические механизмы, контролем и силой которых буржуазия частично владела, выказывают материальность власти, очищая её от божественного призрака. Но какой ценой? В то время как Бог в своём великом отрицании человеческого предлагал нечто вроде укрытия, в котором людям веры парадоксальным образом было дозволено самоутверждаться против мирской власти, противопоставляя абсолютную власть Бога «узурпированной» власти попов и властителей, как это часто делали мистики, сегодня сама власть пристраивается к людям, даёт им свои излишки, становится потребляемой. Она весит всё больше и больше, сокращая пространство жизни до простого выживания, сжимая время до густоты «роли». Если обратиться к простой схеме, можно сравнить власть с углом. Острый вначале, он утрачивает своё острие в глубине небес, мало помалу расширяясь до тех пор пока оно не становится видимым, снижается становясь плоским, растягивая свои бока в прямую линию, становясь неотличимым от прямой из эквивалентных бессильных точек. По ту сторону этой линии, обозначающей нигилизм, открывается новая перспектива, не отражение старой и не её инволюция. Это скорее ансамбль гармонизированных индивидуальных перспектив, никогда не вступающих в конфликт, но строящих мир в соответствии с принципами последовательности и коллективности. Целостность этих углов, отличающихся друг от друга, но раскрывающихся в одном направлении, это индивидуальная воля с этих пор слившаяся с коллективной.

Функцией обусловленности является размещение или смещение каждого на протяжении иерархической лестницы. Обращение перспективы вспять подразумевает нечто вроде антиобусловленности, но не обусловленность нового типа, а игривую тактику: диверсию.

Обращение перспективы вспять заменяет знание практикой, надежду свободой, опосредованность волей к сиюминутному. Она освящает триумф ансамбля человеческих отношений, основанного на трёх неразделимых полюсах: участии, общении и реализации.

Обращать перспективу значит прекращать смотреть глазами общества, идеологии, семьи, других. Это значит хорошо знать себя, выбирать себя в качестве отправной точки и центра. Основывать всё на субъективности и следовать субъективной воле быть всем. В виду моего неутолимого желания жить, целостность власти является лишь отдельной мишенью на более широком горизонте. Демонстрация силы не заслоняет мой взгляд, я вижу её, взвешиваю её опасность, изучаю её движения. Моя творческая энергия, какой бы бедной она не была становится более уверенным проводником, чем все знания, которые я был вынужден приобрести. В ночи власти, её огонёк удерживает на расстоянии вражеские силы: культурную обусловленность, все неизбежно тоталитарные виды специализации, Weltanschauungen. Каждый обладает абсолютным оружием. Тем не менее, как это делается с некоторыми чарами, его следует использовать с оглядкой. Если относиться к нему с предрассудками лжи и угнетения, оно наоборот станет лишь клоунадой худшего сорта: артистическим рвением. Действия уничтожающие власть и действия творящие свободную индивидуальную волю идентичны, но сфера их приложения не одинакова; как в стратегии, подготовка к обороне явно отличается от подготовки к наступлению.

Мы не избрали обращение перспективы вспять из какого-то там волюнтаризма, это оно выбрало нас. Мы настолько пойманы историческим этапом НИЧЕГО, что нашим следующим шагом может быть только изменение ВСЕГО. Сознание тотальной революции, её необходимости – это наш последний способ исторического бытия, наш последний шанс изменить историю в определённых условиях. Игра в которую мы вступаем – это игра нашего творчества. Её правила радикальным образом противостоят правилам и законам, регулирующим наше общество. Это игра победы проигравших: то, чем ты являешься важнее, чем то, что ты говоришь, живой опыт важнее, чем представление на уровне видимостей. В эту игру следует играть до самого конца. Как может тот, кто чувствует угнетение до такой степени, что уже не способен выносить его не броситься полностью в волю к жизни без ограничений, без малейших уступок? Горе тому, кто отказался по дороге от своего насилия и своих радикальных требований. Убитые истины становятся ядовитыми, сказал Ницше. Если мы не обратим вспять перспективу, то перспективе власти удастся обратить нас  против нас самих. Немецкий фашизм был рождён в крови Спартака. В любом повседневном отречении, реакция готовит нашу всеобщую смерть.

 

20 глава

«Творчество, Спонтанность и Поэзия»

 

Люди находятся в творческом состоянии двадцать четыре часа в сутки. Раскрытие манипулятивного использования свободы механизмами господства вызывает ответную реакцию в виде идеи о подлинной свободе неразрывно связанной с индивидуальным творчеством. Призыв производить, потреблять или организовывать уже не может интегрировать страсть к творчеству, исходящую из сознания ограничений. (1). Спонтанность является способом бытия творчества, не изолированным состоянием, но непосредственным опытом субъективности. Спонтанность конкретизирует творческую страсть и является первым моментом его практической реализации, предпосылкой поэзии, воли изменить мир в соответствии с требованиями радикальной субъективности. (2). Качественное – это доказательство существования творческой спонтанности, прямое сообщение сущности, шанс для поэзии. Это сгущение возможностей, умножение знания и эффективности, способ использования интеллекта; его критерий. Качественный скачок провоцирует цепную реакцию, заметную во всех революционных моментах; это реакция, что должна быть разбужена позитивной скандальностью свободного и целостного творчества. (3). Поэзия – это организация творческой спонтанности до такой степени, что она продолжает пребывать в этом мире. Поэзия – это акт, порождающий новые реальности. Это исполнение радикальной теории, революционный акт par excellence.

 

1

 

В этом фрагментированном мире, в котором иерархическая социальная власть была общим знаменателем в течение всей истории, лишь одна свобода была до сих пор позволительной: свобода сменить числитель, неизменный выбор дать себе хозяина. Такое использование свободы становится всё более и более скучным по мере того как худшие тоталитарные режимы Востока и Запада не перестают проповедовать его. В данное время, распространяющийся отказ менять работодателей совпадает с обновлением государственных структур. Все правительства индустриализированного или индустриализирующегося мира моделируют себя, на различных ступенях своей эволюции, по одной общей форме, рационализируя старые механизмы господства, автоматизируя их в какой-то мере. И здесь появляется первый шанс для свободы. Буржуазные демократии продемонстрировали, что терпимы по отношению к индивидуальным свободам в той мере, в какой они ограничивают и уничтожают друг друга; очевидно, что ни одно правительство, каким бы искушённым оно ни было, не может размахивать мулетой свободы без того, чтобы каждый не различал за ней притаившуюся шпагу. Без того, чтобы, в качестве контрудара, свобода не находила своих корней, т.е. индивидуальное творчество, и не отказывалась, с яростью, быть тем, что ей позволено, разрешено улыбающейся благосклонной властью.

Второй шанс для свободы несёт её творческая подлинность, связанная с механизмами самой власти. Ясно, что абстрактные системы эксплуатации и господства являются человеческим творением, получая своё существование через отвлечение и интеграцию творческой энергии. Из творчества, власть не хочет и не может знать ничего кроме различных форм интегрируемых зрелищем. Но то, что люди делают официально – ничто по сравнению с тем, что они делают тайно. О творчестве говорят, упоминая о шедеврах искусства. Но что они значат по сравнению с творческой энергией, выказываемой любым человеком тысячу раз в день, в кипении неудовлетворённых желаний, грёз стремящихся к реальности, беспорядочных и иногда кристально ясных ощущений, идей и действий, несущих в себе безымянные восстания. Всё это, конечно, неотделимо от анонимности и нищеты средств, заключено в выживании или вынуждено терять своё качественное богатство выражая себя в категориях зрелища. Стоит лишь вспомнить о дворце почтальона Шеваля, о гениальной системе Фурье, или живописной систему Руссо. Ещё более уместно было бы вспомнить о невообразимом разнообразии снов каждого, о более живописных пейзажах, чем любое полотно Ван Гога. Стоит вспомнить об идеальном мире, который строит внутри себя каждый, даже если его внешние действия вынуждены соответствовать банальной рутине.

Нет такого человека, неважно каким бы отчуждённым он ни был, который не обладал бы минимумом творческой энергии, камерой обскурой, защищённой от любого вмешательства лжи и ограничений. В тот день, когда социальная организация установит свой контроль над этой частью человека, она будет править уже только лишь роботами или трупами. И в каком-то смысле поэтому сознание творческой энергии возрастает противоречивым образом в той мере, в какой множатся попытки её интеграции обществом потребления.

Аргус слеп к ближайшей угрозе. В царстве количественного, качество не обладает легально признанным существованием. Именно это хранит и подпитывает его. Маниакальная погоня за количеством, парадоксальным образом, порождает неудовлетворённость и абсолютное желание качества, как я упоминал выше. Чем больше осуществляется ограничений во имя свободы потребления, тем больше вырастающая из этого болезнь обостряет жажду тотальной свободы. Угнетённая творческая энергия в чём-то проявляется в энергии, растрачиваемой рабочим во время кризиса производственного общества. Маркс раз и навсегда развенчал отчуждение творческой энергии в наёмном труде, в эксплуатации производителя. В той мере в какой капиталистическая система и её приспешники (те же антагонисты) терпят поражение на производственном фронте, они стремятся к компенсации в сфере потребления. В соответствии с их директивами, человек, освобождаясь от своих функций производителя, должен попадать в плен своей новой функции, функции потребителя. Предлагая творческой энергии, наконец-то высвобождающейся благодаря сокращению рабочего дня, смутные территории досуга, добрые благодетели гуманизма лишь воспитывают армию, готовую к муштре на поле потребительной экономики. Сейчас, когда отчуждение потребителя выходит на свет благодаря диалектике самого потребления, какая тюрьма готовится к приёму самой подрывной творческой индивидуальности? Я уже говорил, что последний шанс правителей  лежит в превращении каждого в организатора своей собственной пассивности.

Дьюитт Питерс объясняет, с трогательной беспристрастностью, что «если бы всем людям просто так выдавали кисти, краски и холсты, из этого могло бы выйти нечто любопытное». А если эту политику применить для дюжины хорошо контролируемых сфер, как театр, живопись, музыка, литература … и в общем к изолированным секторам, тогда возникнет шанс появления людей с артистическим сознанием, с сознанием человека зарабатывающего деньги выставляя своё творчество в музеях и витринах культуры. И чем более популярной будет культура, тем больше она будет означать победу власти. Но шансы «окультуривания» людей в этом смысле сегодня слабы. Неужели кто-то со стороны кибернетиков действительно надеется, что человек согласится на свободное экспериментирование в авторитарно определённых рамках? Неужели кто-то действительно верит, что люди, наконец осознав свою творческую силу начнут раскрашивать стены своей темницы? Что кто-то помешает им экспериментировать с оружием, желаниями, мечтами, техниками самореализации? Тем более, что в толпе уже распространились агитаторы. Последняя возможная интеграция творчества – организация пассивности людей искусства – обречена.

«Я ищу», писал Поль Клее, «удалённую точку, в началах происхождения, где я предчувствую, что единая формула применима к человеку, животным, растениям, огню, воде, воздуху и всем окружающим нас силам». Эта точка далека только в лживой перспективе власти. Фактически, происхождение всего живого обретается в индивидуальном творчестве; именно оттуда все вещи и существа распределяются в великой поэтической свободе. Отправная точка новой перспективы, в которой нет человека, который бы не боролся всеми силами и в каждый момент своего существования. «Только субъективность истинна» (Кьеркегор).

Истинное творчество не может быть интегрировано властью. В Брюсселе, в 1869-м, полиция думала, что наложила руки на знаменитое сокровище Интернационала, так сильно беспокоившее капиталистов. Она захватила колоссальный и укреплённый сейф, спрятанный в тёмном углу. Открыв его, она нашла только уголь. Полиция не знала, что чистое золото Интернационала превращается в уголь всякий раз, когда к нему прикасаются руки врага.

В лабораториях индивидуального творчества, революционная алхимия превращает в золото самые низкие металлы повседневности. В первую очередь она борется с сознанием ограничений, с чувством бессилия, приятными способами творчества; растворяя их в потоке творческой мощи, в спокойной уверенности гения. Мания величия, слишком стерильная на плане престижа в зрелище, представляет здесь важный этап, противопоставляющий «я» объединённым силам обусловленности. В ночи нигилизма, одержавшего триумф повсюду сегодня, творческая искра, будучи искрой истинной жизни, сияет тем более ярко. И, пока прерывается проект лучшей организации выживания, размножение этих искр мало помалу порождает единое сияние, обещание новой организации, основанной на этот раз на гармонии индивидуальных воль. Историческое становление ведёт нас к перекрестку, на котором радикальная субъективность сталкивалась с возможностью изменить мир. Этот привилегированный момент является обращением перспективы вспять.

 

2

 

Спонтанность. – Спонтанность является способом бытия индивидуального творчества. Это её первичное течение, ещё не запятнанное; не загрязнённое в своих истоках, не подверженное угрозе интеграции. Если творчество – это самая распространённая вещь в мире, то спонтанность, напротив, кажется привилегией. Ей обладают лишь те, чьё длительное противостояние власти наделило их сознанием собственной индивидуальной ценности: в революционные моменты это наибольшее количество людей, а в моменты, когда революция выстраивается исподволь день за днём, их больше, чем обычно думают. Пока сияние творчества продолжается, у спонтанности остаётся шанс.

«Новый художник протестует», писал Тцара в 1919-м, «он уже не рисует, но творит напрямую». Непосредственность конечно является самым кратким, но самым радикальным, требованием, которое должно будет определять этих новых художников, занятых созданием ситуаций в реальной жизни. Краткое, потому что оно не должно смешиваться с избитыми значениями слова спонтанность. Спонтанно только то, что не исходит из внутренних ограничений, хотя бы и подсознательных, и уходит из-под воздействия излишеств отчуждающей абстракции и зрелищной интеграции. Очевидно, что спонтанность – это скорее завоевание, чем данность. Это воссоздание индивида (ср. построение снов).

Творчеству до сих пор не хватало ясного сознания своей поэзии. Житейский взгляд всегда описывал её как первичное состояние, стадию за которой должны последовать теоретические поправки, переход в абстрактное. Это изолирует спонтанность, превращая её в вещь-в-себе и, таким образом, признаёт её лишь в фальсифицированных категориях зрелища, в экшн пэйнтинге, например. На деле, спонтанное творчество несёт в себе условия для своего адекватного продления. В нём самом заключается его собственная поэзия.

По мне, спонтанность заключает в себе свой непосредственный опыт, сознание живого опыта, окружённого со всех сторон, находящегося под угрозой быть прерванным и всё же ещё не отчуждённого, не сведённого к отсутствию подлинности. В центре живого опыта, каждый оказывается ближе к самому себе. В этом привилегированном месте-пространстве, реальное бытие избавляет меня от нужды бытия, я чувствую это. Нас всегда отчуждает сознание нужды. Нас научили понимать самих себя по умолчанию, согласно юридическим терминам; но сознание одного момента подлинной жизни уничтожает все алиби. Отсутствие будущего присоединяется к отсутствию прошлого в одной и той же пустоте. Сознание настоящего гармонизируется с живым опытом в некой импровизации. Это удовольствие, всё ещё бедное из-за изолированности, обогащается за счёт установления связи с идентичным удовольствием других людей, лично мне это напоминает удовольствие получаемое от джаза. Стиль импровизации в повседневной жизни в свои лучшие моменты схож с тем, что писал о джазе Дауэр: «Африканская концепция ритма отличается от нашей тем, что мы воспринимаем его слухом в то время как африканцы воспринимают его через телесные движения. Их техника состоит в введении промежутков в статичное равновесие, наложенное ритмом и метром на время. Эти промежутки являются результатом присутствия экстатичных центров притяжения идущих в разрез со временем, подчёркиваемым ритмом и метром, постоянно создавая напряжение между статичным и битом и экстатичным, наложенным поверх него».

Момент творческой спонтанности - это самое мелкое проявление обращения перспективы вспять. Это объединяющий момент, т.e., он один и их много. Взрыв реально переживаемого наслаждения заставляет меня обнаруживать себя теряя себя; забывая, что я существую, я самореализуюсь. Сознание непосредственного опыта и есть этот джаз, эта сбалансированность. Напротив, мысль, соединённая с живым опытом через анализ, отделяется от него; это касается всех этюдов о повседневной жизни и, следовательно, в каком-то смысле, данного трактата – вот почему я заставляю себя каждый момент включать сюда самокритику, из страха, что он может стать, как это часто случается легко интегрируемым. Путешественник, постоянно думающий о длине своего пути более подвержен усталости, чем его попутчик, чьё воображение также странствует пока он идёт; точно так же внимательные размышления о реальной жизни мешают ей, абстрагируют её, сводят её к будущим воспоминаниям.

Мысль должна быть свободной для того, чтобы основываться в реальной жизни. Достаточно думать о другом в терминах самого себя. Пока ты творишь себя, представь себе другого себя, который однажды сотворит тебя в свою очередь. Такова моя концепция спонтанности. Наивысшее сознание себя, неотделимое от «я» и от мира.

И всё же, надо отыскать тропы спонтанности, заброшенные индустриальной цивилизацией. Даже хорошо понимая жизнь, её нелегко найти. Индивидуальный опыт также становится добычей для безумия, предлогом. Кьеркегор писал об условиях этого процесса: «Если верно, что я ношу пояс, тем не менее, я не вижу его, потому что он должен меня поддерживать». Конечно, опора существует, и возможно каждый может познать её, но это был бы настолько медленный процесс, что многие умерли бы от тоски до того, как узнали бы, что она существует. И всё-таки, она существует. Это радикальная субъективность: сознание, что все люди подчиняются одной и той же воле к подлинной самореализации, и что их субъективность усиливается благодаря восприятию субъективной воли у других. Способ выходить за пределы самого себя и сиять, не столько даже для других, сколько для себя в других, вот, что даёт творческой спонтанности стратегическую важность соответствующую пусковой установке. Лучше вернуть абстракции, понятия, управляющие нами, к их источнику, к реальной жизни, но не для того, чтобы оправдать их, а, напротив, чтобы исправить их, перевернуть их, возвратить их к той жизни, из которой они вышли, хотя они ни за что не должны были делать этого! Таково необходимое условие для того, чтобы люди признали, что их индивидуальное творчество не отличается от всеобщей творческой энергии. Нет иного авторитета, кроме моего собственного прожитого опыта; вот что каждый должен доказать всем остальным.

 

3

 

Качественное. – Я сказал, что творчество, равно распределённое между всеми индивидами, выражается напрямую, спонтанно, только в определённые привилегированные моменты. Эти предреволюционные моменты, излучающие поэзию и преобразовывающие мир, разве не должны они быть размещены под знаком этого современного благословения, качества? Так же как присутствие божественного отвращения обнаруживается благодаря духовной мягкости, распространяющихся как на самых грубых, так и на самых утончённых людей – на этого кретина Клоделя, как на Иоанна Креста – так же одного действия, отношения, иногда одного слова, достаточно для того, чтобы неоспоримо доказать присутствие шанса для поэзии, т.е. для тотального созидания повседневной жизни, глобального обращения перспективы, революции. Качество – это собирание, сгущение, прямое сообщение самого важного.

Однажды Кагаме услышал, как старая женщина из Руанды, которая не могла ни читать, ни писать, жаловалась: «Истинно, белые обладают обезоруживающей наивностью! У них вообще нет мозгов!». Он ответил ей: «Как можете вы говорить подобные нелепости? Разве вы изобрели столько же удивительных вещей, превосходящих наше воображение?». Тогда она сказала ему со снисходительной улыбкой: «Слушай хорошенько сюда, дитя моё! Они всему этому научились, но у них нет мозгов! Они ничего не понимают!». На деле, проклятие технической цивилизации, количественного обмена и научного знания состоит в том, что она никогда не создавала ничего, что бы способствовало высвобождению человеческой спонтанности напрямую, напротив, это она не позволяет людям воспринимать мир непосредственно. То, что выразила старая женщина из Руанды – это существо, которое белый администратор, с высоты своей бельгийской духовности, должен рассматривать как дикое животное – похоже на обвинение в плохой сознательности, как в старом самодовольном высказывании: «Я много учился и вот почему я знаю, что ничего не знаю». В каком-то смысле было бы фальшью говорить, что познание ничему нас не учит, если только оно не упускает из вида целостную картину мира. Подобное отношение не замечает последовательности стадий качественного; то что, на разных уровнях, остаётся на линии качественного. Позвольте мне использовать один образ. Представим себе многочисленные комнаты, расположенные одна над другой, соединённые лифтом, проходящим через них, а также винтовой лестницей снаружи. Среди людей, населяющих комнаты, связь осуществляется напрямую, но как они могут связаться с тем, кто карабкается по винтовой лестнице снаружи? Между обладателями качественного и обладателями постепенного познания нет диалога. Не имея возможности прочитать манифест Маркса и Энгельса, рабочие 1848-го знали существо этого текста внутри себя. Именно благодаря этому марксистская теория была радикальной. Условия рабочих со всеми их следствиями, теоретически выраженные Манифестом на высшем теоретическом уровне, позволили даже самым неграмотным пролетариям немедленно понять Маркса, когда подошёл момент. Образованный человек, использующий свою культуру как огнемёт обязательно добьётся понимания с необразованным человеком, переживающим в реальности повседневной жизни всё то, что тот описывает научно. Оружие критики должно объединиться с критикой оружием.

Только качество позволяет за раз достичь высшей стадии. Таков урок для групп в опасности, урок для баррикад. Но постепенность иерархической власти способна на понимание только схожим образом иерархизированной постепенности в знании; людей на винтовой лестнице, специализирующихся в природе и количестве ступеней, встречающихся, проходящих мимо, сталкивающихся, оскорбляющих друг друга. Какая разница? Снизу самоучка довольный своим здравым смыслом, сверху интеллектуал, коллекционирующий идеи, отражают смехотворный образ друг друга. Мигель де Унамуно и мерзкий Мильян Астрай, наёмный работник мысли и презирающий его невежа, противостоят друг другу напрасно; вне качества, интеллект становится лишь прихотью кретинов.

Алхимики называли материалы незаменимые для Великой Работы materia prima (первичной материей). Её описание  Парацельсом прекрасно подходит к качественному: «Ясно, что бедные обладают большим преимуществом по сравнению с богатыми. Люди расточают его хорошую часть и хранят лишь плохую. Оно заметно и незаметно, и дети играют с ним на улице. Но несведущие каждый день топчут его ногами». Сознание качественной materia prima должно безостановочно становится всё более утончённым во всё большем количестве умов, в той мере в какой рушатся бастионы специализированной мысли и постепенного познания. Пролетаризация сталкивает к одному и тому же нигилизму тех кто занимается творчеством профессионально и тех, чья профессия не позволяет им творить, художников и рабочих. И эта пролетаризация, идущая рука об руку со своим отрицанием, т.е. с отрицанием интегрированных форм творчества, происходит посреди такого накопления культурных товаров – дисков, книг – что, высвободившись из-под порядков потребления, они немедленно начинают служить истинному творчеству. Также саботаж механизмов экономического и культурного потребления примерным образом иллюстрируется молодёжью, ворующей книги от которых они ожидают подтверждений своей радикальности.

Под знаком качества, самые разнообразные виды познания сочетаются и создают магнитный мост, способный притягивать сильнее, чем самые тяжёлые традиции. Знание умножается благодаря показательной силе простого спонтанного творчества. Используя подручные средства и по смехотворной цене, создал аппарат, реализующий те же операции, что и циклотрон. Если индивидуальное творчество достигает таких результатов с такими обычными стимуляторами, что же смогут породить качественные потрясения, цепные реакции или дух свободы, который оживёт в индивидах, коллективно возрождающихся для празднования, в огне радости и нарушении запретов, для великого социального праздника?

Последовательная революционная группа должна будет создавать не новый тип обусловленности, но напротив, защитные зоны, в которых интенсивность обусловленности будет равняться нулю. Когда каждый осознает потенциал своей творческой энергии – это останется пустым достижением, если это не произойдёт через качественное потрясение. Нечего уже ждать от массовых партий и групп, основанных на количественной вербовке. Напротив, микро-общество, сформированное на основе радикальных действий или мыслей его членов и поддерживаемое в постоянном состоянии практической готовности благодаря теоретическому фильтру, подобное ядро, объединило бы все шансы сиять с достаточной силой для того, чтобы освободить творческую энергию большинства людей. Отчаяние анархистских террористов может превратиться в надежду; исправляя их тактику средневекового воина на современную стратегию.

 

4

 

Поэзия. – Что такое поэзия? Это организация творческой спонтанности, эксплуатация качественного в соответствии с подотчётными законами последовательности. Греки называли это POIEIN, что означает «делать» в смысле чистоты момента изначального происхождения, или целостности.

Где не хватает качества, поэзия невозможна. В пустоте образующейся в отсутствие поэзии мы находим её противоположность: информацию, переходную программу, специализацию, реформу; в общем, фрагментарность в различных формах. Тем не менее, присутствие качественного не подразумевает фатального присутствия поэзии. Может случиться так, что богатство значений и возможностей потеряется в неразберихе, утратит последовательность, фрагментируется из-за вмешательств. Критерий эффективности – всегда самый главный. Поэтому, поэзия также является радикальной теорией, выражаемой в действиях; венцом революционной тактики и стратегии; апогеем великой игры повседневной жизни.

Что такое поэзия? В 1895-м, во время плохо продуманной и обречённой, как тогда ошибочно казалось, стачки один активист из общенационального профсоюза железнодорожников взял слово и намекнул на простое и эффективное средство: «За два су можно приобрести вещество, которое при верном использовании лишит локомотив возможности функционировать». Правительственные и капиталистические круги уступили. Здесь поэзия была чистым актом, порождающим новую реальность, актом обращения перспективы вспять. Эта materia prima находится в пределах достижимости каждого. Поэты – это те, кто знает как использовать её наилучшим образом. И что стоят вещества за два су по сравнению с повседневным существованием, предлагающим изобилие доступной и ни с чем не сравнимой энергии: волю к жизни, разнузданные желания, любовные страсти, любовь к страстям, силу страха и тоски, разгорающуюся ненависть и вспышки разрушительной ярости? Каких поэтичных восстаний следует ожидать от повсеместно испытываемых чувств смерти, старения, болезни. Из этого всё ещё маргинального сознания должна родиться длительная революция повседневной жизни, единственная поэзия творимая всеми, а не одним.

«Что такое поэзия?», спрашивают эстеты. Тогда им следует дать следующее свидетельство: поэзия уже редко является стихами. Большая часть искусства предаёт поэзию. Как может быть иначе, когда поэзия и власть непримиримы? В лучшем случае, творчество артиста заключает себя в тюрьму, в ожидании своего часа, своего шедевра, который скажет последнее слово; но пусть артист ждёт его сколько хочет, это последнее слово – то самое, за которым должно начаться совершенное общение – не будет произнесено никогда, пока бунт творчества не подтолкнёт искусство к реализации.

Африканский шедевр, будь это стихотворение или музыка, скульптура или маска, не будет считаться завершённым пока он не станет созидательным словом, действенным словом; пока он не начнёт функционировать. Это касается не только африканского искусства. Нет искусства в мире, который не пытается функционировать; и функционировать, даже на уровне последующей интегрированности, заодно с изначальной волей: волей к жизни в изобилии творческого момента. Почему у лучших работ нет конца? Они на всех углах требуют права на реализацию, права войти в мир реальной жизни. Нынешнее разложение искусства – это идеально согнутый лук для этой стрелы.

Ничто не спасёт прошлую культуру от культуры прошлого кроме картин, сочинений, музыкальной или каменной архитектуры, чьё качество способно достичь нас, свободное от своей формы, заражённой сегодня разложением всех форм искусства. Де Сад, Лотреамон, но также Вийон, Лукреций, Рабле, Паскаль, Фурье, Босх, Данте, Бах, Свифт, Шекспир, Учелло... сбросят свою культурную оболочку, выйдут из музеев, куда их поместила история и подключатся, подобно убийственным пулемётным очередям, к обращению перспективы реализаторов искусства. Как оценить стоимость старинного шедевра? С точки зрения радикальной теории, содержащейся в нём, в ядре творческой спонтанности, которую смогут высвободить новые творцы посредством неслыханной поэзии и ради неё.

Радикальная теория прекрасно способна различить действие, начатое творческой спонтанностью, не изменяя ни его, ни его ход. В то же время, в свои лучшие моменты, художественный демарш стремится оставить на мире отпечаток субъективности, всегда тянущейся своими щупальцами к созданию и самовосозданию. Но в то время как радикальная теория держится поэтической реальности, реальности творящейся в преобразующемся мире, искусство вовлекается в аналогичный демарш с гораздо более крупным риском потеряться и быть коррумпированным. Только искусство, вооружённое само против себя, против всего, что в нём есть слабого – эстетичного – сопротивляется интеграции.

Как известно, общество потребления сводит искусство к разнообразию потребляемых продуктов. И чем больше вульгаризуется подобное умаление, тем больше убыстряется разложение, тем больше возрастают шансы на преодоление. Общение, которого так страстно добивается художник прерывается и запрещается даже в самых простых отношениях повседневной жизни. Это настолько верно, что в поиске новых способов общения, который отнюдь не является прерогативой поэтов, участвуют коллективные усилия. Так закончилась старая специализация искусства. Художников больше нет, потому что каждый художник. Работой грядущего искусства станет построение страстной жизни.

Творение менее важно, чем процесс, благодаря которому оно появляется на свет, чем акт творения. Не музеи, а творческое состояние делает художника таковым. К несчастью, художники редко узнают творцов в самих себе. Большую часть времени они позируют перед публикой, дают себя разглядывать. Созерцательное отношение к творению стало первым камнем, брошенным в творца. Художник сам спровоцировал это отношение и оно сегодня убивает их, потому что их искусство сводится к потребительской потребности, к самым грубым экономическим императивам. Вот почему нет больше шедевров искусства в классическом понимании. Шедевров уже не может быть и тем лучше. Поэзия теперь повсюду, в фактах, в создаваемых нами событиях. Поэзия фактов, с которой всегда раньше обращались как с маргинальным фактом, вновь вошедшая сегодня в центр интересов каждого, это повседневная жизнь, которая никогда из него не выходила.

Истинной поэзии наплевать на стихи. Малларме, в поисках Книги, ничего так не хотел как упразднения стихов, а как ещё упразднить их если не реализовать их? Некоторые современники Малларме блестяще продемонстрировали эту новую поэзию. Сознавал ли автор Геродиады, когда называл анархистских агитаторов «ангелами чистоты», что они предлагали поэту ключ, который тот не мог использовать, будучи замурованным в своём языке?

Поэзия всегда пребывает где-то ещё. Её уход из искусства, позволяет увидеть, что она в первую очередь пребывает в действиях, в стиле жизни, в поиске этого стиля. Будучи всюду подавленной, эта поэзия процветает всюду. Зверски убитая, она восстаёт из мёртвых через насилие. Она освящает повстанцев, вступает в любовную связь с бунтом, воодушевляет великие социальные праздники до того как бюрократы сдадут её в тюремную камеру со смотровым глазком.

Живая поэзия уже показывала по ходу истории, даже во фрагментарных бунтах, даже в преступлении – в этом бунте одиночки, как сказал Кердеруа – что всегда находится на стороне всего, что есть неукротимого в человеке: на стороне творческой спонтанности. Воля творить единство индивида и общества, но на основе не коммунитарной фикции, а субъективности, вот что превращает новую поэзию в оружие, с которым каждый должен научиться обращаться сам. Отсюда поэтический опыт становится первичным. Организация спонтанности станет делом рук самой спонтанности.

 

21 глава

«Властители без рабов»

 

Власть – это социальная организация, при помощи которой хозяева поддерживают условия рабства. Бог, государство, организация: эти три слова демонстрируют всю автономию и историческую предопределённость власти. Три принципа сменяя друг друга осуществляли свою власть: принцип господства (феодальная власть), принцип эксплуатации (буржуазная власть), организационный принцип (кибернетическая власть) (2). – Иерархизированная социальная организация усовершенствовалась через утрату сакрального и механизацию, но возросли её противоречия. Она стала более человечной в той мере, в какой она лишила людей их человечности. Она приобрела автономию избавившись от властителей (правители правят, но это марионетки). Команды власти увековечивают сегодня бег добровольных рабов, тех, что по словам Феогнида, рождаются со склонённой головой. Они утратили даже нездоровое удовольствие от повелевания. Повелителям-рабам противостоят люди отрицания, новый пролетариат, богатый своими революционными традициями. Из них появятся повелители без рабов и новый тип общества, в котором реализуется живой проект детства и исторический проект великих аристократов (l) (3).

 

1

 

Платон пишет в Феаге: «Каждый из нас хотел бы быть по возможности повелителем всех людей, или, ещё лучше, Богом». Посредственная амбиция в виду слабости повелителей и богов. В конце концов, если ничтожность рабов происходит из их преданности своим повелителям, ничтожность правителей и самого бога происходит из дефектной природы тех, кем они правят. Повелитель знает отчуждение по его позитивному полюсу, раб – по негативному; и тому и другому отказано в целостном повелевании.

Как ведёт себя феодал в рамках этой диалектики повелителей и рабов? Раб божий и повелитель людей – и повелитель людей потому что раб божий, в соответствии с потребностями мифа – он обречён интимно испытывать отвращение и уважительный интерес к Богу, потому что Богу он должен своё раболепие и от него же он получает власть над людьми. В общем, он воспроизводит между Богом и самим собой тот тип отношений, что существует между знатью и королём. Что есть король? Избранный среди избранных, причём порядок наследования представляется большую часть времени игрой, в которой соперничают равные. Феодалы служат королю, но они служат ему как равные во власти. Они также покорны Богу, но как соперники и конкуренты.

Неудовлетворённость старинных повелителей понятна. Через Бога они вступают в негативный полюс отчуждения; через тех, кого они угнетают, в свою позитивную роль. Как они могли бы желать быть Богом, зная тоску позитивного отчуждения? И в то же время, как они могли не желать избавиться от Бога, от этого своего тирана? Вопрос «быть или не быть» у великих всегда выражался вопросом, неотделимым от их эпохи, о рождении и консервации Бога, т.е. о его преодолении, о его реализации.

История свидетельствует о двух практических попытках подобного преодоления: со стороны мистиков и великих отрицателей. Мейстер Экхарт заявил: «Я молю Бога избавить меня от Бога». Схожим образом, швабские еретики 1270-го говорили, что вознеслись над Богом и что достигнув наивысшей степени божественного откровения, они оставили Бога. С другой, негативной, стороны, некоторые сильные личности вроде Гелиогабала, Жиля де Рэ и Эржебет Батори, боролись, как можно увидеть из их историй, за обретение полного господства над миром через уничтожение посредников, т.е. тех, кто отчуждал их позитивно, своих рабов. Они шли к человеческой целостности через полнейшую бесчеловечность. Против шерсти. В каком-то смысле страсть к необузданной власти и абсолютное отрицание ограничений формируют один и тот же путь, восходящую и низвергающуюся тропу, на которой, разделённые в единстве, бок о бок стоят Калигула и Спартак, Жиль де Рэ и Дожа Дьёрдь. Но было бы недостаточно сказать, что интегральный бунт рабов – я настаиваю на интегральном бунте, а не на его дефектных формах, христианских, буржуазных или социалистических – един с экстремальным бунтом старинных повелителей. Фактически, воля к упразднению рабства и всех его последствий (пролетариат, казни, покорные и пассивные люди) предлагает уникальный шанс к власти над миром без каких-либо ограничений кроме наконец-то вновь изобретённой природы, кроме сопротивления предметов их собственному преобразованию.

Этот шанс вписан в скрижали исторического становления. История существует, потому что существуют угнетённые. Борьба против природы, потом борьба против различных социальных организаций борьбы против природы, всегда была борьбой за человеческое освобождение, за целостного человека. Отказ быть рабом – вот что на деле меняет мир.

Так какова же цель истории? Она творится «при определённых условиях» (Маркс) рабами и против рабства, она может преследовать лишь одну цель: уничтожение повелителей. Со своей стороны, повелитель всегда пытается уйти от истории, он отрицает её уничтожая тех, кто творит её, творит её против него.

И вот парадоксы:

1. Самый человечный аспект старинных повелителей обретается в их претензии на абсолютное господство. Такой проект подразумевает полное блокирование истории, следовательно, крайнее отрицание освободительного движения, что означает полную бесчеловечность.

2. Воля к уходу от истории делает человека уязвимым. Убегая, он раскрывается перед ней, и тем вернее падает, сражённый её ударами; принятая неподвижность может сопротивляться атакам реальной жизни не более, чем диалектике производственных сил. Повелители – это жертвы принесённые истории; они сокрушены ею, как это видно с вершины пирамиды настоящего, обозревая три тысячи прошедших лет, они были сокрушены согласно плана, в соответствии со строгой программой, линией силы, позволяющей говорить о Смысле Истории (конец рабовладельческого строя, феодального мира, конец буржуазного мира).

Стремясь уйти от истории, повелители сами аккуратно рассортировались в выдвижных ящичках истории, они вошли во временную линейную эволюцию вопреки самим себе. Напротив, те, кто творит историю - революционеры, рабы, опьянённые абсолютной свободой – действуют словно бы sub specie aeternitatis, под знаком вневременности, движимые неутолимой жаждой к интенсивной жизни и преследуя свои цели в различных исторических условиях. Возможно философское понятие вечности связано с историческими попытками освобождения, возможно это понятие однажды будет реализовано, как философия, теми, кто несёт в себе абсолютную свободу и конец традиционной истории.

3. Преобладание негативного полюса отчуждения над позитивным заключается в том, что интегральный бунт делает проект абсолютного господства единственным выходом. Рабы в борьбе за уничтожение ограничений открывают движение, в котором история избавляется от властителей, а по ту сторону истории, появляется возможность новой власти над втречающимися вещами, власти, не завладевающей более вещами, через завладение людьми. Но в самом курсе медленно развивающейся истории, неизбежно произошло так, что властители, вместо того, чтобы исчезнуть, деградировали; и властителей больше нет, есть лишь рабы-потребители власти, различающиеся между собой только по степени и количеству потребляемой власти.

Преобразование мира производительными силами фатальным образом должно было медленно реализовывать, минуя буржуазную стадию, материальные условия для полного освобождения. Сегодня, когда автоматизация и кибернетика применённые в человеческом смысле делают возможным осуществление мечты старинных властителей и рабов всех времён, существуетлишь бесформенная социальная магма смешивающая в каждом индивидуальном бытии смешные фрагменты властелина и раба. И тем не менее из этого царства эквивалентов появятся новые властелины без рабов.

Я хотел бы мимоходом поприветствовать де Сада. Благодаря как своему привилегированному появлению на сцене истории в её поворотный момент, так и своей поразительной ясности, он стал последним из великих бунтующих аристократов. Как хозяева замка Селлинг удостоверялись в своём абсолютном могуществе? Они убивали всех своих слуг и достигали этим действием вечного блаженства. Такова тема Ста двадцати дней Содома.

Маркиз и санкюлот, Д.A.Ф. де Сад объединяет в себе совершенную гедонистическую логику великого плохого сеньора и революционную волю к безграничной радости получаемой от субъективности, наконец-то освобождённой от иерархических рамок. Его отчаянная попытка упразднить и негативный, и позитивный полюс отчуждения ставит его в ряд самых важных теоретиков целостного человека. Настало время, когда революционеры должны читать де Сада так же тщательно как и Маркса. (Правда, о Марксе специалисты по революции знают больше из того, что он написал под псевдонимом Сталин, или в лучшем случае Ленин и Троцкий). В любом случае, ни одно желание радикально изменить повседневную жизнь не сможет уже обойтись без великих отрицателей власти и старинных властелинов, чувствовавших себя стеснёнными той властью, что Бог даровал им.

 

2

 

Буржуазная власть питалась крошками феодальной власти. Это фрагментированная феодальная власть. Изъеденная революционной критикой, истоптанная и разбитая вдребезги – при том, что вся эта ликвидация никогда не достигает своих окончательных последствий: конца иерархической власти – аристократическая власть выжила в пародийной форме, как гримаса агонии, после смерти аристократии. Застревая в своей фрагментарной власти, превращая свой фрагмент в тотальность (а это и есть тоталитарность), буржуазные правители были обречены видеть как их престиж трещит по швам, превращаясь в гангрену из-за разложения зрелища. Когда миф и вера начинают убывать, не остаётся иных способов правления кроме клоунады террора и демократических ослиных тупостей. Ах! Прелестные детки Бонапарта! Луи-Филипп, Наполеон III, Тьер, Альфонс XIII, Гитлер, Муссолини, Сталин, Франко, Салазар, Насер, Мао, де Голль... Многочисленные Убу размножающиеся в четырёх углах света, порождая всё более и более дебильные экземпляры. Вчера они выставлялись напоказ, метая громы Юпитера, разжигая их своими спичками власти, сегодня обезьяны власти не обретают на социальной сцене ничего кроме уважительного пиетета. Конечно, абсурдность Франко всё ещё убивает – мы и не думали забывать об этом – но следует также помнить: глупость власти убивает более наверняка, чем глупость у власти.

Машина, лишающая мозгов в условиях нашей исправительной колонии, вот, что такое зрелище. Сегодняшние повелители-рабы являются его верными слугами, фигурантами и постановщиками. Кто пожелает судить их? Они будут заявлять о невиновности. Фактически, они невиновны. Им нужен не столько цинизм сколько спонтанные покаяния, не столько террор, сколько уступчивые жертвы, не столько сила, сколько избыточный мазохизм жертв. Алиби правителей заключается в трусости их подчинённых. Но теперь всеми правит, манипулирует, как неодушевлёнными предметами, абстрактная власть, организация-в-себе, законы навязываются и правителям претендующим на власть. Вещи не судят, им просто не дают допекать себя.

В октябре 1963-го месье Фурастьé, задавшись вопросом о лидере завтрашнего дня, пришёл к следующим заключениям: «Лидер утратил свою почти магическую власть; он был и будет человеком способным провоцировать действия. В конце концов, разовьётся царство рабочих групп по принятию решений. Лидер будет президентом комиссии, но таким, кто сможет мерить и резать» [выделено мной]. Существует три исторических этапа характеризующих эволюцию повелителя:                                               

1° Принцип господства, связанный с феодальным обществом;                                                                    

2° Принцип эксплуатации, связанный с буржуазным обществом;                                                                                               

3° Принцип организации, связанный с кибернетическим обществом.

Фактически, эти три элемента неразделимы; нельзя господствовать не эксплуатируя и не организуя одновременно; но их значимость варьируется в соответствии с эпохой. При переходе от одной стадии к другой, автономия и роль повелителя претерпевают отлив, убывают. Человечество повелителей тяготеет к нулю, в то время как бесчеловечность бесплотной власти устремляется к вечности.

В соответствии с принципом господства, повелитель отказывает рабам в существовании, которое бы ограничивало бы его жизнь. По принципу эксплуатации, патрон позволяет существовать рабочим, раскармливающим и развивающим его жизнь. Принцип организации классифицирует существование индивидов в соответствии с их управленческими и исполнительными способностями (хозяина ателье, например, определяют результаты долгих подсчётов о его доходах, его представительстве и т.д., по 56% управленческих функций, 40% исполнительных функций и 4% двойственности, как сказал бы Фурье).

Господство – это право, эксплуатация – контракт, организация – порядок вещей. Тиран господствует в соответствии со своей волей к власти, капиталист эксплуатирует в соответствии с законами прибыли, организатор планирует и подчиняется плану. Первый хочет быть деспотичным, второй - справедливым, третий – рациональным и объективным. Бесчеловечность сеньора – это человечность, которая ищет себя; бесчеловечность эксплуататора пытается замаскироваться, соблазняя человечество техническим прогрессом, комфортом и борьбой против голода и болезни; бесчеловечность кибернетика – это бесчеловечность, принявшая себя. Точно так же, бесчеловечность властелина стала всё менее и менее человечной. В систематичности концлагеря больше зверства, чем в убийственной ярости, с которой феодалы бросались в беспричинную войну. И какой же лирикой кажутся массовые убийства Аушвица по сравнению с ледяными руками всеобщей обусловленности к которой идёт общество, это грядущее общество технократической организации кибернетиков! Следует подчеркнуть, речь идёт не о выборе между «человечеством» леттр де каше или «человечеством» промывания мозгов. Это выбор между повешением и гильотиной! Я просто имею в виду, что сомнительное удовольствие господства и своевольного уничтожения постепенно исчезает. Капитализм ввёл необходимость эксплуатировать не извлекая из этого никакой страстной радости. Без садизма, без этой негативной радости причинять боль, без человеческого извращения, без человека идущего против шерсти. Свершилось царство вещей. Отказываясь от гедонистического принципа, повелители отказались от повелевания. Властители без рабов исправят ошибку этого самоотказа.

Что посеяло производственное общество, пожинает сегодня диктатура потребления. Принцип организации совершенствует реальное господство мёртвых вещей над людьми. Часть власти остающаяся у владельцев средств производства исчезла в тот момент, когда их машины, уходя из-под контроля собственников, перешла под контроль техников, организующих их использование. Тем временем сами организаторы постепенно поглощаются разработанными ими схемами и программами. Простая машина станет последним оправданием руководителя, последней поддержкой последнего следа человечности в нём. Кибернетическая организация производства и потребления обязательно должна осуществляться путём контроля, планирования, рационализации повседневной жизни.

Специалисты – это повелители фрагментов, их властители-рабы, размножающиеся на территории повседневной жизни. Их шансы равняются нулю, это уж наверняка. Уже в 1867-м, на Конгрессе в Базеле, Франко из Первого Интернационала заявлял: «Слишком долго мы были отданы на милость дипломированных маркизов и принцев науки. Давайте сами смотреть за своими делами и, какими бы неспособными мы ни были, мы не совершим большего зла, чем это сделали они от нашего имени». Слова полные мудрости, чьё значение усиливается по мере размножения специалистов и их инкрустации в индивидуальной жизни. Разделительная черта чисто проходит между теми, кто подчинился магнетической притягательности большой кафкианской кибернетической машины и теми, кто, подчиняется своим собственным импульсам и пытается уйти от неё. Именно они хранят в себе целостность человечного, потому что никто не может с этих пор претендовать на неё от имени властелинов прошлого. С одной стороны есть только вещи, падающие в пустоту с одинаковой скоростью, с другой, старый проект рабов, опьянённых абсолютной свободой.

 

3

 

Властитель без рабов, или аристократическое преодоление аристократии. – Властитель теряется и блуждает точно так же как Бог. Он рассыпается как Голем, когда тот перестаёт любить людей, а следовательно в тот момент, когда он перестаёт получать удовольствие от их угнетения. Здесь он оставляет гедонистический принцип. Мало удовольствия в смещении вещей, в манипуляции пассивными и бесчувственными как кирпичи существами. В своей утончённости, Бог ищет живые создания с гладкой пульсирующей плотью и душой дрожащей от ужаса и почитания. Ему нужно доказать себе собственное величие в присутствии субъектов истовых в молитве, конкуренции, хитрости, и даже оскорблении. Католический Бог хочет дать истинную свободу, но в манере ростовщика. Он предоставляет людей себе, играя с ними как кошка с мышкой, до судного дня, когда он начнёт пожирать их. Затем, к концу средних веков, с появлением на сцене буржуазии, он медленно очеловечивается, парадоксальным образом, становясь вещью, как все люди. Обрекая людей на их рок, Бог Кальвина теряет удовольствие самодурства, он уже не свободен уничтожать кого захочет и когда захочет. Бог коммерческих сделок, без воображения, измеренный и холодный как учётная ставка, он стыдится и прячется. Deus absconditus. Диалог прерывается. Паскаль в отчаянии. Декарт не знает, что делать с внезапно отвязавшейся душой. Позже – слишком поздно – Кьеркегор попытается воскресить субъективного Бога, воскрешая человеческую субъективность. Но ничто не может вернуть к жизни Бога, ставшего «великим внешним объектом» в человеческом духе; он очевидно мёртв, окаменел, как коралл. Более того, сжатые в тисках его последнего объятия (иерархическая форма власти), люди обречены на овеществление, на смерть всего человеческого. Перспектива власти не предлагает нашему взгляду ничего кроме вещей, фрагментов большого божественного камня. Не в соответствии ли с этой перспективой социология, психология, экономика и т.н. гуманитарные науки – так сильно стремящиеся к «объективности» - настраивают свои микроскопы?

По какой причине повелитель вынужден отбросить свой гедонизм? Что мешает ему достичь полного удовольствия, если не его условие повелителя, его предрассудок об иерархическом превосходстве? И отказ возрастает в той мере, в какой фрагментируется иерархия, повелители размножаются и теряют значение, история демократизирует власть. Несовершенное удовольствие повелителей стало удовольствием несовершенных повелителей. Мы видели буржуазных повелителей, плебеев в стиле Убу, коронующих свой бунт в пивных похоронными празднествами фашизма. Но у властителей-рабов, у последних иерархизированных людей уже не будет празднеств; только тоска вещей, мрачная умиротворённость, болезнь роли, сознание «бытия ничем».

Что станет с вещами, которые правят нами? Следует ли уничтожать их? В утвердительном смысле, лучше всего готовы к уничтожению рабов у власти те, кто всегда боролся против рабства. Народное творчество, несломленное ни властью сеньоров, ни властью боссов, никогда не приспособится к программным потребностям, к планированию технократов. Вы скажете, что в уничтожении одной абстрактной формы или одной системы меньше страсти и действенного энтузиазма, чем в убийстве ненавистных господ: это значит видеть проблему в ином свете, в свете власти. В противоположность буржуазии, пролетариат определяет себя не по классовому врагу, он несёт в себе конец классовых различий и иерархии. Роль буржуазии была исключительно негативной. Сен-Жюст отлично выразил её: «Республика состоит из полного уничтожения всего, что противостоит ей».

Если буржуазия довольствуется выковыванием оружия против феодализма и, следовательно, против самой себя, пролетариат, напротив, содержит в себе своё возможное преодоление. Это поэзия моментально отчуждаемая господствующим классом или технократической организацией, но всегда на точке взрыва. Будучи единственным носителем воли к жизни, поскольку он познал невыносимый пароксизм простого выживания, пролетариат сокрушит стену ограничений дыханием своего удовольствия и спонтанного насилия своего творчества. Вся доступная радость, весь возможный смех – он уже обладает ими. Он получает свою силу и страсть из самого себя. То, что он готовится строить уничтожит вдобавок ко всему прочему всё, что противостоит ему, как на магнитофонной ленте новая запись стирает старую. Сила вещей, пролетариат, упразднит себя как пролетариат, одновременно упраздняя вещи жестами люкса, некоей беззаботностью, изяществом манер человека, уже доказавшего своё превосходство. Из нового пролетариата выйдут властители без рабов, а не обусловленные гуманизмом люди о которых грезят левацкие онанисты, прикидывающиеся революционерами. Повстанческое насилие масс – это лишь один аспект творчества пролетариата, его нетерпеливости в самоупразднении, как и в исполнении приговора, вынесенного выживанием самому себе.

Мне нравится различать – и это специализированное различие – три доминирующие страсти в уничтожении овеществлённого порядка. Страсть к абсолютной власти, страсть направленная на объекты, находящиеся в прямой достижимости для использования людьми; без посредничества самих людей. Это означает уничтожение всех тех, кто привязан к порядку вещей, рабов, обладающих фрагментарной властью. «Мы уничтожим рабов, потому что не можем выносить их вида» (Ницше).

Страсть к уничтожению ограничений, рвущую цепи страсть. Как говорит Сад: «Может ли дозволенное удовольствие сравниться с удовольствиями, объединяющими в себе самую пикантную привлекательность с разрывом социальных ограничений и нарушением всех законов?»

Страсть к исправлению неудачного прошлого, к возобновлению несбывшихся надежд в индивидуальной жизни, как и в истории подавленных революций. Как когда-то было законным казнить Луи XVI за преступления его предшественников, сегодня хватает дышащих страстью причин, поскольку месть вещам невозможна, стереть все следы болезненных для свободного духа воспоминаний, таких как расстрел коммунаров, пытки крестьян в 1525-м, убитых рабочих, преследуемых и застреленных революционеров, уничтоженных колониализмом цивилизаций, нищеты, которую неспособно упразднить ни прошлое, ни настоящее. Исправление истории, становясь возможным, обретает страстность: потопить кровь Бабёфа, Ласенера, Равашоля, Бонно в крови неизвестных наследников тех, кто, в качестве рабов порядка основанного на прибыли и экономических механизмах, подверг человеческое освобождение жестоким пыткам.

Удовольствие, получаемое от свержения власти, от бытия властителя без рабов и исправления прошлого занимает огромное место в субъективности каждого. В революционные моменты, каждый человек приглашается к созданию собственной истории своими силами. Дело свободы самореализации, переставая быть делом, навеки обручено с объективностью. Лишь такая перспектива позволяет появиться опьяняющим возможностям, головокружительным удовольствиям для каждого.

*

Надо избегнуть того, что старый порядок вещей обрушится на головы его разрушителей. Лавина потребляемого рискует затянуть нас в своё падение, если никто не позаботится о создании коллективных убежищ против обусловленности, зрелища, иерархической организации; убежищ, из которых начнутся будущие атаки. Формирующиеся сейчас микро-общества реализуют проект властителей прошлого, освобождая его от иерархических рамок. Преодоление «великого и ужасного сеньора» буквально применимо к достойному уважения принципу Китса: «Всё, что может быть уничтожено должно быть уничтожено ради того, чтобы дети были освобождены от рабства». Это преодоление должно происходить на трёх уровнях одновременно:

1° преодоление патриархальной организации;
        2° преодоление иерархической власти;
        3° преодоление субъективной деспотичности, авторитарного каприза.

1. – Наследственность содержит в себе магическую силу аристократии, энергию, передающуюся от поколения к поколению. Подрывая феодальное господство, буржуазия пришла, против своей воли, к подрыву семьи. Точно так же она действует по отношению к социальной организации... Эта негативность, как я уже говорил, в точности представляет свой самый богатый, самый «позитивный» аспект. Но буржуазии не хватает возможности преодоления. Что значит преодоление семьи аристократического типа? Следует ответить: образование последовательных групп, в которых индивидуальное творчество полностью вкладывается в творчество коллективное, усиливается им; в которых непосредственность реальной жизни приобретает энергетический потенциал, приходивший у феодалов из прошлого. Относительная слабость властителя, парализованная его иерархической системой постоянно напоминает слабость дитяти, воспитанного в рамках буржуазной семьи.

Дитя приобретает субъективный опыт свободы, неизвестный ни одному из видов животных, но оно часто остаётся в объективной зависимости от своих родителей; ему нужна их забота и опека. Отличие ребёнка от животного заключается в том, что ребёнок осознаёт изменения в мире, т.е. его поэзию, в бесконечной степени. В то же время, ему заказан доступ к тем техникам, которые постоянно используют против этой поэзии взрослые, например ставя детям ограничения. И когда дети наконец получают доступ к этим техникам, они уже утратили, под весом ограничений, то, благодаря чему их детство обладало превосходством. Вселенная старинных властителей подпадает под то же проклятие, что и вселенная детей: у них не остаётся доступа к техникам освобождения. Вследствие этого, они приговорены мечтать о преобразовании мира и жить в соответствии с законами адаптации к нему. В тот момент, когда буржуазия разрабатывает самые усовершенствованные техники преобразования мира, иерархическая организация – которая обладает правом на лучший тип концентрации социальной энергии в мире, не обладающем ценной поддержкой машин – кажется архаизмом, тормозом в развитии человеческой власти над миром. Иерархическая система, власть человека над человеком, мешает узнавать достойных противников, не позволяет осуществлять реальное преобразование своей окружающей среды, заключая субъект в тюрьму необходимости адаптироваться к этой среде и интегрироваться в существующее положение вещей. Вот почему:

2. – Для того, чтобы порвать социальный экран, отчуждающий наше видение мира, надлежит выдвинуть как постулат абсолютное отрицание любой иерархии внутри группы. Само понятие диктатуры пролетариата заслуживает внимания. Диктатура пролетариата стала большей частью диктатурой над пролетариатом, она стала учреждением. Теперь, как писал Ленин: «диктатура пролетариата – это безжалостная борьба, кровопролитная и бескровная, насильственная и мирная, военная и экономическая, педагогическая и административная, против сил и традиций Старого Мира». Пролетариат не может установить длительное господство, он не может осуществлять приемлемую диктатуру. Напротив, императивная необходимость сокрушить врага заставляет его концентрировать в своих руках крайне последовательную репрессивную власть. Значит речь идёт о прохождении через диктатуру, отрицающую саму себя, как партия, «чья победа должна стать её поражением», как сам пролетариат. Пролетариат должен, через свою диктатуру, вынести своё самоотрицание на первое место в повестке дня. У него нет иного выбора, кроме ликвидации в короткий промежуток времени – через кровопролитие или бескровно в зависимости от обстоятельств – тех, кто стоит на пути у проекта полного освобождения, кто противостоит самоупразднению пролетариата. Он должен уничтожить их полностью, как особо плодоносного червя. И в каждом индивиде, он должен уничтожать малейшую склонность к престижу, малейшую иерархическую претензию, восставать против них, т.е. против ролей, безмятежным импульсом к подлинной жизни.

3. – Конец роли подразумевает триумф субъективности. И эта субъективность, в конце концов признанная и поставленная в центр текущих забот, противоречивым образом даёт рождение новой объективности. Новый мир объектов – новая природа, если угодно – устанавливается вновь, отталкиваясь от потребностей индивидуальной субъективности. Здесь также, устанавливаются отношения между перспективами детства и феодальных повелителей. И в том и в другом случае, хотя и в различной манере, возможности замаскированы экраном социального отчуждения.

Кто забывает? Детское одиночество открывается первобытной необъятности, любая палочка становится волшебной. Затем приходится адаптироваться, становиться социальными и коммуникабельными. Одиночество становится обезлюдевшим, дети вопреки себе выбирают старение, необъятность закрывается подобно книге сказок. Никто в этом мире не выбирается полностью из клоаки пуберантного периода. И само детство медленно колонизируется обществом потребления. Те кому меньше десяти, присоединяются к тинэйджерам в большой семье потребителей, но растут ли они быстрее в «потребляемом» детстве? На данном этапе нельзя не чувствовать сходства между падением повелителей прошлого и растущим падением детского королевства. Ещё никогда человеческая испорченность не достигала такого пароксизма. Ещё никогда мы не были так близки к целостному человеку и всё же так далеки от него.

Капризы повелителей прошлого, сеньоров, по сравнению с детскими капризами обладали одиозной неполноценностью, требуя угнетения других людей. Какой бы субъективностью ни обладало феодальное самодурство – по своей воле я озолочу тебя или убью – оно было испорчено и сковано нищетой своей самореализации. Субъективность повелителя фактически реализовывалась только отрицая субъективность других, следовательно заковывая себя в цепи; заковывая других, она заковывала себя.

Дитя не обладает этой привилегией несовершенства. Одним ударом он теряет право на несовершенство. Его дразнят его детскостью, заставляют вести себя как взрослый. И любой, кто взрослеет, подавляя в себе свою детскость до глупости и боли, убеждён, что ему удаётся жить как взрослому.

Игра ребёнка как досуг аристократического гранда должна быть освобождена, чтобы вернуть себе свою честь. Сегодня, настал исторически благоприятный момент. Речь идёт о спасении детства и его суверенной субъективности, детства и его смеха подобного колебаниям спонтанности, детства и его способов полагаться на себя для того, чтобы освещать собой мир, освещать все предметы странно знакомым факелом.

Мы утратили красоту вещей, их способ существования, оставляя их умирать в руках власти и её богов. Напрасно волшебный сон сюрреализма пытался оживить их поэтической подсветкой: мощи воображения недостаточно для того чтобы разрушить рамки социального отчуждения заключающего все вещи в незримую тюрьму; оно не смогло вернуть их свободной игре субъективности. С точки зрения власти, камень, дерево, бетономешалка, пылесос являются мёртвыми предметами, крестами поставленными на воле видеть их в ином свете и изменять их. И всё же, по ту сторону того, что они должны были означать, я знаю, что найду возвышенное в них. Я знаю, что машина может вызывать страсть если вовлечь её в игру, в фантазию, в свободу. В мире, где всё является живым, включая деревья и камни, нет больше пассивных знаков для пассивного созерцания. Всё говорит о радости. Триумф субъективности придаёт жизни вещам; и разве то, что мёртвые вещи непереносимо господствуют сегодня над субъективностью не является, в глубине, лучшим историческим шансом достичь высшего состояния жизни?

В чём суть вопроса? В реализации актуального языка, т.е. в практике, того, что один еретик заявил Руйсбреку: «Бог ничего не может знать, желать, творить без меня. С Богом я создал себя и я создал все вещи, и именно моя рука поддерживает небо, землю и все живые существа. Без меня не существует ничего».

*

Нужно выйти на новые рубежи. Границы социального отчуждения перестали, если не сковывать нас, то по крайней мере обманывать нас. Веками люди стояли перед изъеденной червями дверью, прокалывая в ней игольные дырочки с растущей лёгкостью. Одного нажима плечом достаточно сегодня чтобы выставить её и только тогда всё начнётся. Проблема пролетариата уже не в захвате власти, а в её окончательном освобождении. На другой стороне иерархического мира, нам навстречу выходят возможности. Примат жизни над выживанием станет историческим движением упраздняющим историю. Нам ещё предстоит изобрести достойных противников для себя; это мы должны искать контакта с ними, присоединяться к ним в ребяческом перевороте всех вещей вверх дном.

Придёт ли день, когда люди возобновят диалог с космическим, схожий с тем, что вели первые обитатели земли, причём на этот раз возобновляя его на более высоком уровне, на уровне возвышающемся над предысторией, без уважительной дрожи первобытных людей, безоружных перед тайной? Придадут ли люди космосу человеческое значение, которое благоприятным образом подменит божественное значение, придававшееся ему на заре времён?

И эта другая бесконечность, которой является реальный человек, это тело, этот сгусток нервов, эта работа мышц, это блуждание грёз, сможет ли она править собой? Сможет ли индивидуальная воля, наконец-то освобождённая волей коллективной, преодолеть в сноровке зловеще повсеместный полицейский контроль навязываемый человеческому бытию? Из человека делают ищейку, кирпич, десантника, но знаем ли мы как сделать его человеком?

Мы никогда не считали себя непогрешимыми. Эта претензия, мы оставили её – возможно из-за гордости – большому опыту и глубоким морщинам: власть, Бог, папа римский, шеф, другие. И ещё, каждый раз, когда мы говорим Общество, Бог, всемогущая Справедливость, мы говорим о нашей власти, хотя мы говорим о ней плохо и обиняками, это правда. Мы уже поднялись над предысторией. Зарождается новая человеческая организация, социальная организация, в которой индивидуальное творчество даёт свободу своей энергии, оставляя на мире отпечаток контуров грёз каждого, гармонизированных всеми.

Утопия? Так что же? Что это за снисходительная чушь? Я не знаю человека, который не относился бы к этому миру, как к чему-то бесконечно дорогому. И несомненно, многие, расслабляясь, начинают падать с такой  же отчаянностью, с какой они некогда держались за этот мир. Каждый хочет, чтобы его субъективность одержала триумф: значит нужно основывать союз людей на общем желании. Человек не может усилить свою субъективность без помощи других, без помощи группы, которая сама стала центром субъективности, верным отражением субъективности своих членов. Ситуационистский Интернационал пока что остаётся единственной группой, решившей защищать радикальную субъективность.