О книге: Гуревич А.Я. История историка. М., 2004.
Тотальное господство догматического марксизма-ленинизма как «единственно верного учения» привело к тому, что российская историческая наука оказалась на задворках мирового процесса. Большинство российских историков оказались неспособными генерировать новые идеи, для них характерно мелкотемье и постоянное ожидание «руководящих указаний сверху», которые положили бы предел плюрализму мнений, воспринимаемому как хаос и «надругательство над святынями». Тем более поучителен пример тех немногочисленных ученых, которые и в спертой атмосфере советского научного догматизма не сгибались перед «руководящей линией», искали собственные пути в понимании исторического процесса, смело отстаивали свои убеждения.
К числу таких исследователей принадлежит Арон Яковлевич Гуревич, выдающийся медиевист, автор фундаментальных трудов по европейскому средневековью, признанный во всем мире специалист по культуре и общественному сознанию людей давно прошедшей эпохи, основоположник российской исторической антропологии. Он сделал понятным для современных людей мир средневекового человека, показал, что тогда жили не абстрактные «феодалы» и «зависимое население», а удивительные личности, создававшие собственный, уникальный мир.
Но разбор исторических концепций Гуревича не входит в мою задачу. Речь пойдет о книге воспоминаний Арона Яковлевича, надиктованной им на склоне жизни (он к тому времени ослеп) в виде лекций своим студентам. В них он приводит яркие примеры удушения советской исторической науки, конформизма и беспринципности официальных историков, деградации исторических школ и вырождения исследовательских навыков. «Когда я думаю о наших стариках, о профессорах, у которых мы учились, то испытываю самое тяжкое сожаление о том, что их постигла такая участь, - говорит Гуревич о годах учебы в университете в сталинское время. – Но те, кто нас учил, жили в условиях не прекращавшегося, а всего лишь перемежавшегося временными приостановками террора и подвергались зловредной радиации страха на протяжении всей своей сознательной жизни. Когда с 20-х годов ученых бомбардировали непрерывными репрессиями и подвергали идеологическому давлению, цензуре, проработкам, инфильтрируя в их сознание извращенные или упрощенные толкования псевдомарксистских идей, устоять было очень трудно, не всякому это удавалось». Сам Гуревич уже в начале 50-х годов пришел к выводу, что «было бы поверхностным упрощением приписывать одному Сталину создание основ тоталитарного режима, вольно или невольно возводя эту «самую выдающуюся посредственность» в ранг великого вождя, который на свой манер месит безропотно подчиняющуюся ему массу подданных… Возглавляемая им клика, имевшая глубокие корни в разных слоях населения, сумела превратить крупнейшую страну мира в «зону» и найти столько охранников и палачей, сколько считала необходимым для управления этим грандиознейшим в истории концлагерем. Но сталинцы смогли добиться столь беспримерных «успехов» только потому, что после революции, в условиях коренного разрушения традиционной российской социальной структуры – разрушения, которое само по себе уже не могло не привести к политическому бессилию и беспомощности населения страны, - они оказались во главе все расширявшейся и укреплявшей свои позиции группы люмпенов деревни и города. По законам уголовного мира банда безусловно повинуется своему пахану, но повинуется лишь постольку и до тех пор, пока этот пахан выражает потребности и интересы окружающей и подпирающей его клики».
Согласно сделанным выводам, Гуревич на всю жизнь выработал главный принцип: никогда не вступать в сделки с этим бандитским государством, держаться от него в стороне и, по возможности, заниматься своим делом. 16 лет он проработал в провинциальном Калининском пединституте, отличавшемся крайне низким уровнем преподавателей и студентов. За это время, используя выходные дни и отпускное время, подготовил и защитил докторскую диссертацию, написал несколько десятков статей. Только в 60-х годах он, наконец, нашел прибежище в академическом Институте философии. Уже тогда Арон Яковлевич поражал коллег невиданной в научных кругах независимостью мысли, нежеланием цитировать классиков марксизма-ленинизма, расшаркиваться перед партийной «кочкой зрения». Смелая научная позиция Гуревича настолько выламывалась из общепринятого стиля поведения, что цензура не знала, что с ним делать, и пока «инстанции» размышляли, он успевал проталкивать свои многочисленные труды в печать. Большинству его коллег такое было не по плечу. Ведь «помимо официальной (или полуофициальной, поскольку она находилась за таинственной дверью) цензуры существовала такая гораздо более зловредная, «канцерогенная» вещь, как самоцензура, и я должен сказать, что больше всех цензуре помогали сами авторы. Они знали, что можно сказать и чего говорить нельзя, о чем лучше не упоминать прямо, чтобы избежать всякого рода невзгод. Даже за своим письменным столом историк не позволял себе высказать вещи, относительно справедливости которых у него не было особых или вообще никаких сомнений. Когда он читал то, что собирался писать, он исходил не только из собственных критериев истины или ее искажения, он предусматривал реакцию и заведующего отделом, и директора института, и тех сил, которые стоят за ним, т.е. идеологического отдела ЦК, и всяких других организаций. Для того чтобы не попасться, не иметь неприятностей, он занимался – простите меня – кастрацией собственной мысли. Автор сам проделывал ту работу, которая по законам общественного разделения труда должна была производиться цензором. Поэтому научные труды уже на стадии подготовки к изданию получались куцыми, их «зарезали» сами авторы. Я не хочу сказать, что так поступали все советские историки – они были разные, и судьбы их трудов складывались тоже по-разному, но, так или иначе, все это имело место».
Во всяком случае Гуревич самокастрацией не занимался, решительно отстаивал свою точку зрения. Поэтому в руководящих инстанциях прослыл человеком неблагонадежным. Прямых репрессий против него не предпринимали, но палки в колеса вставляли постоянно. Так, второй секретарь Московского горкома партии сказал секретарю парторганизации Института всеобщей истории: «Вы знаете такого Гуревича? Будьте с ним осторожны, бдительны. Он думает».
В книге знаменитого историка много характеристик представителей советской исторической науки и чиновников от нее. Они полны едкого сарказма и горечи. Но это взгляд неравнодушного человека, судящего о людях по «гамбургскому» счету.
Книгу А.Я. Гуревича «История историка» можно найти в магазине «Оксюморон» (Саратов, проспект Кирова, 52, вход со двора).
Добавить комментарий